Василий Звягинцев - Андреевское братство [= Право на смерть]

Он опять сделал паузу. Словно колебался, говорить или нет. И все же сказал. Вот они:

Опять помолчал. И все в зале замерли. Новиков вскинул голову и поднял бокал повыше.

— Так вот, дай нам всем бог одержать в этой мистической битве окончательную победу…

Гости еще пару секунд молчали, а потом послышались какие-то неуверенные аплодисменты, сочувственные междометия, просто вздохи. А Лев Давыдович вдруг резко поднялся, схватил левую, свободную от бокала руку Новикова двумя своими руками и выразительно ее встряхнул. И снова сел, не сказав ни слова.

…А у меня вдруг холодок пробежал по спине. Хотя Андрей, конечно, говорил о недобитых большевиках и прочих агентах мирового империализма, осужденных историей на гибель, но не желающих смириться с таким исходом, мне вдруг снова представился Артур. Непонятный и таинственный, не то спаситель, не то смертельный враг. Как правильно подметил товарищ Троцкий, — диалектика.

И глянув на сидевшую от меня через Шульгина Аллу, я понял, что и она подумала сейчас примерно то же самое…

Хотя Шульгин и говорил о своем недоверчивом отношении к таинственной квартире в Столешниковом, после банкета мы отправились именно туда. Мы — это я с Аллой, Шульгин, Новиков и присоединившийся к нам уже в вестибюле человек, который показался мне несколько странным. За столом он сидел у дальнего торца, и познакомиться раньше нам с ним не пришлось.

А сейчас он продел руки в рукава поданного гардеробщиком длинного демисезонного пальто, утвердил на голове широкополую шляпу, повесил на сгиб локтя туго скрученный зонт-трость и лишь после этого подошел к нам. Худощавый, высокий, пожилой уже мужчина, похожий одеждой и манерами на земского врача, а выражением глаз, некоторой всклокоченностью бороды и, главное, усмешкой — на цыгана-барышника. Такое вот сочетание.

— Честь имею, — приподнял шляпу и слегка поклонился мне и Алле. С остальными он явно был давно и хорошо знаком.

— Удолин, Константин Васильевич. Экстраординарный профессор многих универститетов обеих Россий. По совместительству — чернокнижник.

Я тоже назвал себя, пожал протянутую руку. Когда мы направились к машине, я выразил удивление составу нашей компании. Отчего столь приятные дамы, тем более жены моих друзей, не сочли возможным почтить наш тесный круг своим присутствием?

— Ничего особенного. Просто мы бы хотели побеседовать кое о чем в присутствии Константина Васильевича прямо сегодня. Дамам там делать нечего, у них свои заботы, ну а поскольку время уже позднее и перебираться еще куда-нибудь смысла нет, так Алла пускай с тобой будет. Мы еще пообщаемся, сколько нужно, а для нее тихая спаленка найдется, — ответил мне Новиков.

— Что, дело настолько неотложное, что и до завтра не терпит?

— Кто может знать, что терпит, а что нет? — вопросом на вопрос ответил Шульгин. — Жизненный опыт подсказывает, что от сделанного сразу вреда обычно не бывает, а вот если откладываешь что-то, рискуешь подчас опоздать навсегда…

Тут он прав, мой жизненный опыт говорит о том же. И еще я заметил, что, несмотря на достаточный повод и богатейше накрытые столы, оба моих приятеля трезвы совершенно. Очевидно, кроме тех самых бокалов для официальных тостов, ничего больше и не пили. Да и на меня несколько большее количество шампанского с коньяком особого влияния не оказали. Зато у Аллы глаза выдавали, что ей по-настоящему хорошо. И профессор был заметно навеселе.

Ночной город был тих и пуст. Действовал строгий комендантский час, и за исключением частых парных патрулей вдоль улиц и более мощных постов, оснащенных автомобилями или броневиками, на площадях, Москва была совершенно безлюдна. Основная работа переместилась под крыши соответствующих учреждений, где сейчас шли непрерывные допросы, из пленных добывали подробную информацию о сумевших скрыться соучастниках, пока не засветившихся руководителях и вдохновителях, оставшихся неизвестными властям конспиративных и явочных квартирах, тайниках с оружием, банковских счетах и прочих интересных вещах. Рутинная работа, чья очередь наступает после бурных и веселых дней открытой вооруженной борьбы.

Устроив Аллу на ночлег в небольшой спальне напротив ванной комнаты, я вернулся в гостиную.

Там я застал живописную сценку. Новиков перебирал древние винипластовые граммофонные пластинки, сидя на корточках возле огромного лампового стереомузыкального аппарата, а Шульгин стоял рядом с открытой дверцей резного деревянного буфета.

Профессор Удолин, видимо, отвечая на ранее заданный вопрос, агрессивно выставил вперед бороду с сильной проседью.

— Водки — да, выпью! За победу, если это у вас так называется. А главное, чтобы легче войти в нужное состояние. Как будто не знаете моей методы. Могли бы и не спрашивать…

— Это точно, — кивнул Шульгин. — Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит… В том числе и с вашей помощью, дорогой Игорь Викторович. — Он приложил руку к сердцу и слегка поклонился, увидев меня. — Компанию составите? — И, не дожидаясь ответа, наполнил четыре серебряные с чернью стопки.

Профессор выпил водку медленно и почти благоговейно, произнеся предварительно крайне лаконичный тост:

— Ну, побудем…

Шульгин выплеснул свою порцию в рот одним махом, и она пролетела, как мне показалось, даже без глотательного движения с его стороны, Новиков отпил примерно половину, а я слегка пригубил чарку и поставил на тумбочку рядом.

— Это даже как-то странно, — сделал Удолин обиженное лицо. — Первую принято пить до дна.

— Так то первую, — скупо усмехнулся Новиков. — Тем более что вам мы не препятствуем.

— Еще бы вы препятствовали! — подбоченился профессор.

— Короче, я предлагаю перейти в кабинет и за рюмкой чая обсудить не торопясь последнюю из сегодняшних проблем, — не стал вступать в дальнейший спор Андрей.

Я не понял, зачем нужно было переходить именно в кабинет, гостиная ничуть не в меньшей мере подходила для обмена мнениями. Но хозяевам, очевидно, виднее. Гораздо сильнее меня занимал вопрос — какие еще у гроссмейстеров и командоров «Братства» остались проблемы, непосредственно затрагивающие меня.

Нет, в кабинете было, конечно, уютнее, чем в огромной, освещенной хрустальной люстрой с десятком лампочек гостиной.

Шульгин сбросил свой чекистский френч, в котором он неизвестно кого изображал на приеме, оставшись в белоснежной подкрахмаленной батистовой рубахе, более подходящей светскому франту, а не суровому красному преторианцу. Уселся, закинув ногу за ногу, в глубокое кресло рядом с торшером, закурил турецкую папиросу из розовой бумаги.